39. Ремарк Эрих. Ночь в Лиссабоне

Но во время бегства и опасности, в отчаянии, как раз и начинаешь верить в чудо: иначе нельзя выжить…

Никогда мир не кажется таким прекрасным, как в то мгновение, когда вы прощаетесь с ним, когда вас лишают свободы.

В панике человеку кажется, что на него направлены все прожекторы и весь мир только тем и живет, чтобы найти его.

Передовые газет были ужасны — лживые, кровожадные, заносчивые. Весь мир за пределами Германии изображался дегенеративным, глупым, коварным.

Начитавшись газет, я упал духом: много ли надо, чтобы поверить во все это, если читаешь одно и то же каждый день! А сравнивать было не с чем: иностранные газеты в Германии были под строгой цензурой.

Они все боялись ее, но в то время как в других странах знали, что воины хочет Германия, здесь говорили о том, что войну навязывают Германии другие.

Женщинам ничего не нужно объяснять, с ними всегда надо действовать.

Воспоминания, которые не причиняют боли и не беспокоят, как раз и есть эхо.

Я поостерегся спрашивать, что именно она себе представляла. В любви вообще слишком много спрашивают, а когда начинают к тому же докапываться до сути ответов — она быстро проходит.

В эту минуту единственное, что наполняло меня глухой болью разлуки, — было сознание невозможности обладать ею полнее и глубже того, чем это дано человеку. Я бы хотел осязать ее тысячами рук и уст, я бы окружил ее собою, будто скорлупой, чтобы чувствовать ее всю вплотную, кожа к коже, любя и наслаждаясь и все же тоскуя древней тоской, — что это только кожа и кожа, а не кровь, только соединение, а не слияние.

Судьба спускает дураку только до поры до времени. Затем следует предупреждение. Тому, кто не внемлет, она наносит удар.

Но тот, кому угрожают, вообще узнает всегда все раньше и лучше, чем агрессор.

Ненависть — это кислота, которая разъедает душу; все равно — ненавидишь ли сам или испытываешь ненависть другого.

Вы знаете, конечно, что время — это слабый настой смерти. Нам постоянно, медленно подливают его, словно безвредное снадобье. Сначала он оживляет нас, и мы даже начинаем верить, что мы почти что бессмертны. Но день за днем и капля за каплей — он становится все крепче и крепче и в конце концов превращается в едкую кислоту, которая мутит и разрушает нашу кровь.

— Мы поедем в Париж. Это самый чудесный город на свете.

— Самый чудесный город — тот, где человек счастлив.

Счастье… Как оно сжимается, садится в воспоминании! Будто дешевая ткань после стирки. Сосчитать можно только несчастья.

Нам не о чем сожалеть. Потому что воспоминание — это всегда еще и сожаление о хорошем, что отняло у нас время, и о плохом, что не удалось исправить.

Меня так взволновало обещание Шварца отдать паспорт, что я не слышал, что он говорил.

Мы [беженцы] целыми днями сидели на стульях, выстроенных длинными рядами. Грязные, мы стали похожи на преступников, за которых нас и считали.

Люди больше не были людьми, они подвергались классификации по чисто военным признакам — на солдат, на годных или негодных к воинской службе и на врагов.

Сила есть сила, а полицейский в любой стране — это полицейский.

Усердие, с которым в стране, воевавшей против фашистов, охотились за антифашистами, выглядело дьявольской иронией.

Всевозможные неудобства человеку переносить труднее, когда он мерзнет.

И жизнь наша была в таком тупике, что вся свелась к одному: не потеряться, выбраться каким-нибудь образом из урагана в тихую гавань.

Она [природа] была тем, что никогда не отталкивало нас от себя. Ей не нужны были паспорта и свидетельства об арийском происхождении. Она давала и брала, безличная и исцеляющая, как лекарство.

Обоих, вместе с ребенком, схватили дней десять назад. Они были разлучены и посажены в разные лагеря, а потом бежали, и ему удалось чудом вновь найти жену и сына. Они повсюду писали свои имена на придорожных камнях и на углах домов.

Шварц взглянул на меня:

— Вы знаете этот крестный путь?

— Кто его не знает! Он тянулся через всю Францию от Бельгии до Пиренеев.

Когда делаешь то, чего от тебя не ждут, обычно всегда добиваешься желаемого.

Последнее мне особенно понравилось. Обозвать француза в его собственной стране дерьмовым иностранцем!

Ничего подобного у нас случиться бы не могло. У нас [в Германии] господствует порядок.

Я посмотрел ему вслед. «Порядок, — сказал я про себя. — С пытками, выстрелами в затылок, массовыми убийствами!».

Мы живем в эпоху парадоксов. Ради сохранения мира вынуждены вести войну.

На террасе офицер громко пролаял какую-то команду.

— Голос двадцатого столетия.

— Почему бы нам не поехать вместе [в США]? — спросил он [американец].

Мгновение я молчал. От этого наивного вопроса, казалось, лопнула скатерть посредине стола. Напротив нас сидел человек с другой планеты. То, что для него было таким же само собой разумеющимся, как слово, — для нас являлось недостижимым, как созвездие Большой Медведицы.

Зеленый паспорт американца был сказочным золотым ключиком, который отворял любую дверь.

— Странно, что я так переволновалась из-за этого. Впрочем, мы все, конечно, умрем.

— Да, — сказала Элен. — Но никто в это не верит.

Когда новоявленные носители культуры третьей империи раскроили череп его деду, ему было три года; когда вздернули отца — семь, когда убили мать в газовой камере — девять.

Мы никогда больше не увидимся. И это к лучшему. Я рассказал вам слишком много для того, чтобы хотеть вас видеть.

[свернуть]